Синдром упущенного шанса

Синдром упущенного шанса

Полотна большинства мастеров, не признанных при жизни, ныне стоят дороже творений их успешных современников. Эта история началась с французских импрессионистов и повторилась с модернистами. Правило запоздалого признания перестало работать лишь во второй половине ХХ столетия
На часто задаваемый вопрос: «Почему работы импрессионистов и модернистов стоят на порядок дороже произведений старых мастеров?» — практически никогда не бывает внятного ответа. Представители аукционных домов обычно отшучиваются, как, например, Филип Хук, не без юмора отвечавший журналистам во время недавней московской презентации его книги Завтрак у Sotheby’s: «Импрессионистов просто понять. Хорошая погода, веселые люди, солнце светит, — я их называю „антидепрессанты“.

Очень часто репродукции Моне висят в поликлиниках, чтобы настроить вас на оптимистический лад». Стоит ли за такие терапевтические средства платить миллионы? И с каких это пор «пилюли счастья» стали стоить так дорого? Мы лишь сделаем попытку это объяснить, проследив историю признания импрессионистов и модернистов.
Тот же остроумный «сотбисник» Филип Хук на свой лад определил соблазнительность произведений импрессионистов: «…Люди очень любят истории о художниках, не понятых в свое время и прославленных после смерти. Это поддерживает тягу людей к мифу о том, что мы лучше, чем наши невежественные предки». Сказано цинично, но по существу.
Существо же в том, что импрессионисты при всех их хороших погодах и веселых персонажах (что, впрочем, еще нужно доказать: у них были и дожди, и снега, и физиономии их моделей не всегда излучали радость) действительно не были приняты ни современной им широкой публикой, ни — а это главное — художественным истеблишментом, то есть Академией и всемогущим Салоном. Кажется, в первый раз за всю историю искусства прошла трещина между тем, что предлагал художник, и тем, что ожидал от него зритель.
Сколько понадобилось усилий верных друзей импрессионистов — маршана Поля Дюран-Рюэля, художника, а еще коллекционера и мецената для своих друзей Гюстава Кайботта, чтобы привлечь внимание к живописцам так называемой батиньольской школы. Четверть века потратил Дюран-Рюэль на «промоушен» импрессионистов (от попыток продать их во Франции до действительных первых продаж в Соединенных Штатах). На средства Кайботта было устроено два аукциона 1875 и 1877 годов (оказавшихся провальными), на которых инициатор выставлял и сам же у себя покупал по завышенной цене работы своих друзей.
Впрочем, импрессионистам иногда везло, их вещи брали и на Салон, но загоняли в самые верхние ряды развески, так что картины практически не было видно. Почему батиньольцы все же периодически шли на штурм Салона, а не обходились своими собственными выставками? Дело в том, что Салон давал статус, реноме. Многим тогда еще была памятна недавняя практика всемогущего жюри этой институции, когда отвергнутые работы помечались на подрамнике литерой «R» (refuse, то есть «отвергнуто»). С этим клеймом работу было практически невозможно продать. Собственно, по этой причине и при покровительстве Наполеона III в 1863 году и возник «Салон отверженных». Император, впрочем искренне не понявший разницы между принятыми работами и отвергнутыми, удачно сыграл на популистских настроениях.
Одним из самых главных событий в истории признания импрессионистов стал казус с так называемым даром Кайботта. По завещанию умершего в 1894 году Гюстава Кайботта 67 картин Мане, Писсарро, Моне, Ренуара, Сислея, Дега, Сезанна и других передавались в дар государству, с тем чтобы они были размещены в Лувре. Три года длились дебаты, главной интригой которых был вопрос, признать или не признать импрессионистов национальным достоянием. Художник-академист Жером срывался на крик: «Принять подобную мерзость для правительства было бы равносильно моральному падению». Но пасть пришлось — правительство пошло на компромисс, согласившись принять 38 работ и разместить их в музее Люксембургского дворца. Туда, как в художественную Мекку, до 1938 года ходили художники и любители искусства. Пока не произошло, так сказать, государственного признания коллекции импрессионистов: она переместилась наконец в отдел Лувра — в павильон Же-де-Пом. Отдельного признания несколько раньше удостоился Клод Моне: его полиптих Кувшинки, над которым он трудился с 1918 до самой смерти в 1926 году, был размещен в павильоне Оранжери.
К 1928 году правительство опомнилось и было собралось забрать оставшиеся 29 картин из «дара Кайботта», но вдова сына знаменитого собирателя отказалась иметь дело с официозом. Рожденное в XIX веке правило запоздалого признания сыграло с французским правительством злую шутку. Этим упущенным шансом воспользовался заокеанский любитель искусства Альберт Барнс, выкупивший большую часть остатков коллекции. Фонду С. Альберта Барнса в Филадельфии с тех пор есть чем гордиться.
Любопытно, что как раз в 1897 году, когда открылась экспозиция импрессионистов в Люксембургском дворце, своего первого импрессиониста, а именно этюд Клода Моне, купил коллекционер Сергей Щукин. Так что он приобретал уже не непризнанного, а как бы полупризнанного художника.
Та часть «дара Кайботта», что оказалась в Люксембургском дворце, оценивалась приблизительно в 140 тыс. франков (примерно по 3,5 тыс. за картину). Чем дальше, тем выше стали котироваться работы импрессионистов. На распродажу собрания умершего в 1917 году Эдгара Дега, несмотря на войну, съехались дилеры из разных стран. Торги, прошедшие в четыре приема с марта по декабрь 1918 года, принесли аукционистам галереи Жоржа Пти около 12 млн франков. По крайней мере так свидетельствовал маршан Амбруаз Воллар, скупивший большую часть вещей в союзе с Дюран-Рюэлем и Жаком Зелигманом. Топ-лотом распродажи стало большое полотно Дега Семья Беллели (1858–1862), приобретенное дирекцией Лувра за 400 тыс. франков.
Англо-саксонский сектор рынка также сделал вклад в валоризацию наследия импрессионистов. Состоявшиеся в 1958 году в Лондоне торги импрессионистов из американской коллекции Якоба Голдшмидта принесли Sotheby’s ?781 тыс., которые были выручены за 20 минут при продаже семи полотен. На тот момент это была рекордная для торговли живописью сумма.
Стародавнее правило запоздалого признания продолжало существовать и в начале, и даже в первой трети XX века (мы говорим об этом «французском» правиле, поскольку до середины прошлого века столицей искусств был Париж).
В 1900–1910-е пришло новое талантливое и очень голодное поколение художников, которое так хорошо было описано поэтом Франсисом Карко в его книге От Монмартра до Монпарнаса. Все как бы повторялось сызнова: бедность, вечный поиск денег, дилеры-неудачники, но зато добрые друзья (как Леопольд Зборовский при Амедео Модильяни). Правда, финалы стали чаще всего трагическими. Если в романе друга импрессионистов Эмиля Золя Творчество художник Клод Ланцтье повесился перед своей незаконченной картиной, то теперь это часто происходило в действительности, — вспомнить хотя бы трагический конец Жюля Паскина.
Правило запоздалого признания кануло в Лету лишь во второй половине прошлого столетия. Те, кто некогда пал его жертвой, то есть импрессионисты и модернисты, неимоверно выросли в цене. Рынок же стал зорче отслеживать появляющихся на арт-сцене художников: он боится упустить свой шанс. Наверное, все же прав Филип Хук, и мы хотим быть «лучше, чем наши невежественные предки».

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *